Очерки антропологии города, пережившего землетрясение

Гаяне Шагоян

Гаяне Шагоян. Адрес для переписки: Институт археологии и этно­графии Национальной академии наук Республики Армения. 375001, Армения, Ереван, ул. Чаренца 15. gayashag@yahoo.com; shagay@gmail.com. Исследование было проведено благодаря поддержке стипендиантской программы Фонда имени Генриха Бёлля в 2006 году.

Ленинакан ушел, Гюмри остался…

Выражение, выведенное в эпиграф, появилось в первые же дни после землетрясения (7 декабря 1988 года) в Ленинакане, вскоре переименованного в Кумайри, а затем в Гюмри. Что же послужило основой для такого определения, какой городской дискурс и какая городская идентичность кроются за этими названиями, и, наконец, как землетрясение повлияло на осознание и конструирование истории города, что воплотилось в разных его образах? Попытаюсь ответить на эти вопросы, опираясь на источники нескольких типов, которые предопределили разные планы восприятия городского пространства, а именно: историческое, мифологизированное и экзистенциальное (последнее большей частью по материалам международных биеннале современного искусства[1], проводимых в Гюмри с 1998 года)[2]. С учетом того, что трудно переоценить роль телевидения в создании новых образов города, в качестве источников были использованы материалы гюмрийских телестудий «Цайг»[3], «Шант», «Ширак» и «ГАЛА», а также документальные фильмы, посвященные городу[4].

Опираясь на анализ указанных материалов, можно сказать, что именно после землетрясения город стал восприниматься как некая матрешка, составленная из предыдущих образов города (ср. другие названия города), отличающихся по внешнему виду, но с неизменным городским духом[5] и особым положением в си­стеме мира, которая горожанами воспринимается, в первую очередь, как некая система городов. Землетрясение как бы анатомировало город, обнажив его внутренности, что потребовало нового осмысления. «Сегодня город все еще в раз­валинах. И, как ни странно, именно руины составляют каркас, сквозь который проступает лик города Гюмри – Ленинакана – Александрополя – Кумайри» (Веселова 2003: 20).

Кумайри – Гюмри – Александрополь – Ленинакан – Кумайри – Гюмри

Наречение — акт метафизический, имя становится путем и способом исполнения судьбы[6].

Судя по пафосу многих документальных фильмов о Гюмри, предысторию своего города его жители воспринимали как этапы постоянного восхождения, эволюции, завершившейся пиком городского развития — советским Ленинаканом, ­который не только унаследовал предыдущие урбанистические традиции, но и перешел на совершенно иной, лучший, порядок развития. С учетом объема советского строи­тельства, беспрецедентного для города расширения жилого и индустриального фонда, такое представление имело убедительные основания. Однако, разделяя мнение Владимира Паперного о том, что (согласно советской идеологии) история вообще и история города (любого поселения) в частности двигалась по линейному пути и завершалась настоящим[7], смею предположить, что если город и не был бы отстроен в таких масштабах, то все равно горожане обязаны были чувствовать себя на вершине развития. Вследствие землетрясения, за чем вскоре последовало установление национальной независимости Армении, такая схема линейно-эволюционного развития была разрушена. В постсоветской идентично­сти закладывается идея возвращения[8], сворачивания с неправильного, тупикового пути советского развития на предыдущий перекресток истории, когда был совершен «неправильный поворот». Итак, возникают различные споры о том, на какой «поворотный пункт» следует вернуться: какой из них считать «своей» историей, а какой — чужой, имперской, импортной, навязанной.

Приведенные в подзаголовке топонимы отражают исторически зафиксированные названия города (или поселения) на месте нынешнего Гюмри, которые упоминаются в письменных источниках и прослеживаются в обозримом прошлом. Помимо этих официальных названий под влиянием особой фонетики ширакского диалекта появились несколько вариантов их произношения. Так, Гюмри встречается также как Кимри, Гюмлук, Кюмлук; Александрополь обычно сокращали до Алекполя (ср. Константинополь, который армяне называли Полис), а Ленинакан обычно выговаривали «Леннакан». Редуцирование «и» позволяло видеть в названии города корень «len» — ширакский диалектный вариант армянского «lain» («широкий»), что ленинаканцами часто обыгрывалось в качестве шутки: «Название нашего города от слова “len”, поскольку у нас и сердца широкие, и рты». Заметим, что «широкоротость», вернее «большеротость»[9], является стереотипной чертой образа гюмрийца-ленинаканца, которому приписывают остроумие, несдержанность в выражениях и хвастовство. Видимо, «большой / широкий рот» воспринимается как «необходимый атрибут» при указанных качествах (многие гюмрийские анекдоты, обыгрывая эту метафору, отсылают к указанному признаку как физическому[10]). «Широкое сердце» отсылает к другой стереотипной характеристике — щедрости и стремлению жить на широкую ногу. Хвастовство гюмрийцев этнолог Арутюн Марутян связывает с традицией ремесленников нахваливать свой товар, что впоследствии, видимо, распространилось и на другие сферы, вплоть до самовосхваления[11]. Корни остальных признаков надо искать скорее в образах переселенцев XIX века из Карина, Карса и Баязета. Существовало представление о том, что баязетцы — жадные и грубые, каринцы — веселые и щедрые, карсцы — трудолюбивые и «любящие деньги»[12]. В анекдотах многие из этих качеств приписываются современным гюмрийцам без какой-либо отсылки или упоминания «их корней».

Исторически первое наименование — «Кумайри» — связывается либо с киммерийцами (VIII век до нашей эры — Азатян 1989: 23–27), либо с хурритским богом зерна (Петросян 2004). Александрополь официально был объявлен городом лишь в 1840 году, а в 1850 году стал центром Александропольского уезда Эриванской губернии. Название «Гюмри» как переозвученное под влиянием турец­кого языка «Кумайри», бытующее среди переселенцев из городов Западной Армении (Баязета, Карса и Эрзрума), до последнего переименования (в 1991 году) практически не было официальным названием города. Получается, что в историческом ряде Кумайри – Гюмри – Александрополь «Гюмри» отсутствует или бытует неофициально наряду с Кумайри, а затем с Александрополем, поскольку переименование Кумайри в Александрополь в 1837 году императором России Николаем I в честь своей жены императрицы Александры Федоровны не имело этого посре­дующего звена[13]. Но в городском сознании именно «Гюмри» символизирует определенный колорит и городской уклад, сложившиеся в результате напластования трех составляющих города: местного (сельского) населения, пришлых ремесленников из западно-армянских городов с хорошими традициями каменного строительства и русского классического градостроительного мышления XIX века[14].

Это эклектичное соединение и создало феномен Гюмри в плане не только градостроительства, но и социального организма, заложившего фундамент для формирования образа традиционной городской среды. Не случайно в упомянутом фильме-трилогии о Гюмри этот период назван не Гюмри, Александрополем или Ленинаканом (хотя частично охватывает и этот период[15]), а «Городом мастеров», поскольку именно ремесленное население предопределило его особый образ. По словам гюмрийского этнографа Григора Аганяна, «в Гюмри было около ста различных ремесел и несколько тысяч ремесленников, которые были объединены в ремесленные цехи»[16]. Образ мастера стал символом города, и городская медаль за заслуги в области искусства называется «Медалью мастера», которую вручают в день города, отмечаемый 19 октября[17] (с 2001 года). Кроме того, в городе появилась улица Мастеров, где расположены дома-музеи знаменитых гюмрийцев (по­этов Аветика Исаакяна и Ованнеса Шираза, актера Мгера Мкртчяна). В Гюмри ­принято было к деятелям искусства обращаться «мастер» — так же, как к ре­месленникам[18]. «Мастер» как знаток (своего ремесла) стал настолько распространенным обращением, что его удостаиваются не только ремесленники, поэты, певцы, но и разные «мастера своего дела» вплоть до водителей, парикмахеров и так далее.

В том, что в нынешнем Гюмри стал актуализироваться образ мастера, не по­следнюю роль сыграл и тот факт, что мэр города Вардан Гукасян — из ремесленного квартала, так называемой Слободки, которая унаследовала свое название от русского «слобода»[19]. Этот квартал, застроенный в основном одноэтажными частными домами, меньше всего пострадал от землетрясения и потому в первую очередь ассоциируется с понятием «старый город». Практически все наши респонденты отмечали этот квартал как место ностальгических прогулок «в поисках города без руин». По словам управляющего отделом муниципального строитель­ства Грайра Карапетяна, эту часть города планируется полностью реконструировать. В годы правления нынешнего мэра (с 1998 года) именно образ «города мастеров» стал активно пропагандироваться, были установлены новые памятники знаменитым «мастерам» Гюмри[20]. Так мэр, целенаправленно реанимируя такой образ города, актуализирует часть его истории, связанную со знаменитыми «мастерами», и восстанавливает пространство, которое идентифицируется как место жительства мастеров-ремесленников, обыгрывая и соединяя два типа гюмрий­ских персонажей.

В 1990-х годах на волне национального движения, повлекшего за собой замену советских названий армянскими досоветскими аналогами, решением город­ского совета Ленинакан был переименован в Кумайри. Но неблагозвучность этого названия (в частности, наличие в его составе qu — «твою», mair — «мать», воспринимаемых как ругательство) (Abrahamian 2006) и якобы трудность склонения формы «кумайриец» привели к тому, что вопрос был решен референдумом в сентябре 1991 года в пользу «Гюмри». Таким образом, после землетрясения город пережил на уровне названий цикличный повтор своей истории: Кумайри — Гюмри, где снова столкнулись официальная и народная версии названия города, но ­зарождающаяся демократия (в виде референдума) решила спор в пользу по­следней[21].

В работах авангардистов во время первой биеннале множество акций были посвящены экзистенциальному переживанию того или иного исторического образа города. Так, если в некоторых работах Александрополь был городом, который все еще можно посетить (ср. «Визит в Александрополь» Сергея Параджанова, кураторы: Завен Саргсян, Карен Микаэлян) или приукрасить (ср. акцию Мамука Цецхладзе «Александрополь»), то Ленинакан во время акции Ованнеса Маргаряна «180 воздушных шаров на пьедестале» стал символом отсутствия, пустого места, выраженным воздушными шарами, которые были установлены на месте памятника Ленину[22]. Здесь был расположен горком Ленинакана, и площадь воспринималась как идеологический центр города. Вообще судьба этого памятника, можно сказать, стала мистериальной инсталляцией самого города. Когда после провозглашения независимости во многих бывших республиках СССР стали убирать памятники советской эпохи (прежде всего памятник Ленину)[23], в разрушенном Гюмри, где было не до демонтажа памятника[24], его решили буквально прикрыть до лучших времен. Ленинакан после землетрясения был заполнен домиками — временным жильем для пострадавших от бедствия, и на памятник также надели деревянное сооружение, напоминающее домик. Домики наряду с руинами для гюмрийцев стали символом землетрясения. Об этом свидетельствуют, например, и описания разрушенного города в сочинениях учеников[25], где домик и руины упоминаются через запятую, и концепция восстановления города, согласно которой «город можно считать восстановленным только тогда, когда последний житель покинет домик»[26]. Статуя человеку, имя которого город носил во время землетрясения, «оказавшись» в домике, отчасти удостоилась судьбы «согорожан». Неисправимые остряки-гюмрийцы по этому поводу сердито шутили: «И даже здесь он получил жилье вне очереди!» После того как памятник все же был демонтирован, пустующий пьедестал в центре города стал ассоциироваться с руинами (ср. «руины советской идеологии»). Не удивительно, что богопочитающий мэр города решил символ советской идеологии заменить новым, постсоветским. Такой идеологией для него стало христианство[27], поэтому место Ленина заняла статуя святой Богородицы (работа Артуша Папояна). Однако католикос[28], видимо, усмотревший в такой замене профанацию святого персонажа, не со­гласился с этим ­проектом. Последовало «исправление» памятника: со статуи убрали нимб, и Богородица преобразилась в обычную женщину на фоне хри­стианского символа — креста, а памятник соответственно был переименован в «Армянку».

Если замена статуи Ленина воздушными шарами на биеннале 1998 года — это отчасти попытка «отменить» Ленинакан (советскую историю города, включая период землетрясения), то фотоакция Карена Азизяна «Алекполь–Гюмри. Явление» действительно явила старый город на стене зала во время торжественного закрытия первой биеннале. Автор, проводя губкой по белой фотобумаге (особой техникой, проэкспонированной в Англии), на глазах зрителей стал проявлять старую фотографию — широкую городскую панораму Алекполя–Гюмри. Так было визуализировано выражение «Ленинакан ушел, Гюмри остался», подразумевающее, что во время землетрясения в основном рухнули дома, возведенные в советский период (период «Ленинакана»), а досоветские постройки выстояли.

Что касается нового памятника «Армянка», то он не «приживается» на этом месте. У опрошенных мною гюмрийцев не возникает никаких ассоциаций между образом Богородицы или Армянки с площадью Независимости. Памятник, занявший центральное место на этой площади после установления государственной независимости Армении, идеологически (содержательно) «зависает» в окружении появившихся здесь вузов (Академии искусства, университета «Прогресс», колледжа и университета имени Анания Ширакаци). Почти все мои информанты отмечали, что «памятник не на месте». Наименования площади и памятника, установленного там же, обычно бывают если не идентичными, то хотя бы созвучными, поскольку планировка площадей уже на стадии проектирования обычно предполагает установку того или иного памятника. Изменение государственной доктрины подвергает пересмотру в первую очередь идеологически нагруженные центры, каковыми чаще и являются городские площади. Связь площадь–памятник настолько нерушима, что, например, в Ереване переименование площади имени революционера Спандаряна в честь идеолога-националиста Гарегина Нжде неожиданно повлекло за собой «народное переименование» памятника Спандаряна в памятник Гарегина Нжде. Молодое поколение или новоприезжие, не знающие Ереван до независимости, часто путают героев-современников, которые могли носить похожий наряд[29].

Постсоветская административная перестройка города создала такую систему управления, что архитектура во многом начинает определяться личным вкусом его мэра. Если коротко определить современный архитектурный стиль Гюмри, то его можно обозначить как «лужковский стиль»[30]. На персону своего московского коллеги мэр Гюмри часто ориентируется, вплоть до личного имиджа (например, ходит в знаменитой «лужковской кепке»). Одно из качеств стиля московского мэра, сочетание монументализма и реализма, предопределило выбор мэрами «любимых скульпторов», работающих в таком жанре. В случае Юрия Лужкова в «любимцы» попал Зураб Церетели, а в случае гюмрийского мэра Вардана Гукасяна — Артуш Папоян[31].

Чем дальше в историю отходит «история Ленинакана», тем он дороже становится для его горожан, особенно для той части, молодость которой проходила именно в советском городе. Пространство поселения становится частью личных воспоминаний, и происходит переоценка его значимости в контексте «общей истории города». В результате «Ленинакан» достаточно успешно начинает конкурировать с «Гюмри», наряду с этим слышатся и голоса, ратующие за «Алекполь», по­скольку «алекпольцами» называли себя многие старые жители города, используя одновременно с «Гюмри» сокращенный вариант официального названия — Александрополя[32].

Пользуясь терминологией Яна Ассмана (Ассман 2004: 50–59), можно сказать, что Кумайри является отголоском культурной памяти[33], который в данном случае не выдерживает конкуренции с памятью коммуникативной[34] — «Алекполем», «Гюмри», «Ленинаканом», о которых «вживую» рассказывали если не отцы, то деды. Предпочтение того или иного названия города чаще предопределяется тем, какое из имеющихся «личных» воспоминаний является наиболее важным в том или ином случае: собственная биография (молодые годы, совпадающие с «Ленинаканом»), биография родителей («Гюмри», «Алекполь») или «культурные знания». Фактически за «Кумайри» ратовали в основном те, у кого не было активной коммуникативной памяти, связанной с этим городом (или по каким-то причинам, например профессиональным, она уступала памяти культурной). Таковыми, скорее всего, являлись интеллигенция (особенно историки) и та часть горожан, которая переехала в этот город, видимо, не раньше «периода Ленинакана».

Наименования города не только отражают этапы исторических изменений, но и, олицетворяя эти периоды, воспринимаются как самодостаточные образы, которые иногда отражаются друг в друге (совпадают), а иногда соревнуются, пытаясь занять наиболее почетный пьедестал на иерархической шкале городов.

Перемещения Гюмри по иерархической шкале городов

Владимир Паперный как одно из свойств тоталитарной культуры выделил ранжирование городов в некой иерархической системе, где место на вертикальной оси определяло возможности города и отчасти права его граждан: «То, что можно было Москве, нельзя было Ленинграду, а то, что можно было Москве и Ленинграду, нельзя было всем остальным городам» (Паперный 1996: 108). Веро­ятно, подобные сложные отношения (центра и провинции / периферии) в той или иной степени присущи многим поселениям. Однако возможность передви­жения по иерархической лестнице всегда порождала соревновательность между городами, стоящими на соседних ступенях (между первым и вторым, вторым ­и третьим).

В советский период ленинаканцы никогда не упускали возможности отметить, что живут во втором городе республики. «Второй город» стал атрибутом и почти вторым названием. Эта ступень в иерархии была очень важной для гюмрийцев. С одной стороны, такое положение Ленинакана-Гюмри приближало его к Еревану — городу с миллионным населением[35], который как столица был не только первым среди близких по масштабам вторых и третьих, но и на порядок выше[36]. С другой стороны, в этом качестве Ленинакан был сопоставим с прочими «вторыми городами» СССР и в первую очередь с Ленинградом, ставшим «эталонным вторым городом». Ленинград в таких случаях начинал играть роль матери, которая рождает подобных ей детей, а роль «пуповины» или преемственности в случае Лени­накана выполнил перенос вечного огня из Ленинграда в город-дитя[37]: «В центре площади горит вечный огонь. Его доставили сюда, в Ленинакан, 9-го декабря 1963 года от неугасимого огня памятника вечной славы жертвам революции, установленного на Марсовом поле в Ленинграде» (Азатян 1989: 127).

Отождествление своего города с Ленинградом у ленинаканцев строилось и в другой, неофициальной, системе, где «традиционно-урбанистический, интеллигентный» город Ленинград противопоставлялся «большой деревне» Москве, а город ремесел и искусства Гюмри[38] — сельскому (глиняному) Еревану. Сопо­ставление Гюмри (Ленинакана) с Ленинградом не ограничивалось советской эпохой. У «вторых» синхронизировалась и история: Петроград (Санкт-Петербург) когда-то был впереди Москвы, был столицей, точно так же, как место Гюмри в историческом прошлом должно было быть выше Еревана. Это соревнование в пользу Гюмри в городском дискурсе встречается по поводу двух исторических эпох: периода Урарту и XIX века. Обнаруженная на скале близ села Ваграмаберд Ахурян­ского района клинописная надпись Урартского царя Аргишти I гласит: «Величием бога Халди завоевал город Ирдануни до страны Ишкикулу»[39]. Эту надпись гюмрийский ученый комментирует как паспорт города Гюмри и добавляет: «Если тот же урартский царь Аргишти I дал Еревану свидетельство о рождении, я имею в виду его клинописную запись об основании Эребуни, то нам он вручил паспорт, по­скольку его запись свидетельствует о том, что город существовал уже до того, как он был завоеван»[40].

«К концу XIX века город населяли 32 тысячи жителей. После Тифлиса и Баку Александрополь считался третьим, по величине и значению, торговым и культурным центром Закавказья» (Азатян 1989: 29). Как видим, здесь Александрополь объявлен третьим городом. Приведенная градация — одна из излюбленных в городском дискурсе гюмрийцев, она не только повторяется в туристических путеводителях, но и озвучивается в упомянутом фильме «Город мастеров». Третьим Гюмри предстает и в некоторых анекдотах: «У гюмрийца спрашивают, сколько есть в мире городов. Ну, — отвечает он, — это Париж, Ленинград и Гюмри». Конечно, в такой градации город передвигается по иерархической лестнице на третье ме­сто, но не вниз, а вверх — на порядок выше, в ряд столиц[41] (Париж, Тбилиси, Баку)[42], которые в свою очередь как бы рассчитались на первый, второй, третий… И в этом ряду нет Еревана, впрочем, как и Москвы, — города-соперники остались на другой плоскости.

Возможно, отчасти соперничеством с Ереваном или желанием быть первым можно объяснить постоянное стремление гюмрийцев видеть в своем городе некий центр чего-нибудь, неважно чего[43]. Центр, который является обязательным признаком столиц, в советском дискурсе приобрел значение также абсолютного хозяина, коорди­натора, управляющего ситуацией и ресурсами. Многие планировщики города именно с этой точки зрения стремятся «закрепить» центральное положение Гюмри:

Если Гюмри умело управлять, то он может стать индустриальным и туристическим региональным центром. Регион может охватить соседние с Гюмри области не только в Армении, но и в Турции, Грузии, Иране. Он может стать ведущим городом, который возьмет под свое влияние этот регион. Если он не выступит с инициативой взять на себя такую функцию, то это сделает какой-нибудь другой город, и Гюмри может оказаться вне игры[44].

Даже вопрос о новом генеральном плане стал предметом соревнования между Гюмри и Ереваном. Гюмрийский мэр стремился во что бы то ни стало сделать город первым среди остальных городов Армении и раньше Еревана утвердить новый генплан города. Генплан Гюмри действительно был готов раньше генплана Еревана, но утвердили его после столичного проекта[45]. Однако мэру второго города фактическое первенство в наличии генплана[46] кажется настолько важным, что в нескольких своих интервью, он, как бы между прочим, отмечает, что первым был сделан генплан Гюмри[47]. Утверждение генплана для Гюмри помимо функциональной ценности документа, видимо, имеет определенное символическое значение, поскольку письменно подтверждает надежду на «восстановление». Видимо, по­этому все генеральные планы города воспринимались как некие исторические вехи и отдельно отмечались в хронологии важнейших событий Гюмри[48]. А во время биеннале 1998 года экспозиция Арарата Саргсяна представила старый генплан, на котором были выделены три участка под условными названиями «вчера», «сегодня», «завтра». Таким образом карта-план становится символической основой для создания «художественного пространства», объединившего прошлое, настоящее и будущее, с одной стороны, а с другой — условно распределившего между временными вехами физическое пространство города.

Когда в 1988 году в Ереване был введен комендантский час, на митинге в Ленинакане объявили, что центр Карабахского движения перемещается из столицы в «oтцовский» город. На армянском языке столица буквально означает «материн­ский город» (mairaqaghaq — «мать-город»), а Ленинакан горожане любят называть «отцовским городом» (hairaqaghaq — «отец-город»). Стоит вспомнить, что подобное распределение «семейных ролей» встречается и в русской «городской» мифологии: «Москва-матушка», «Петербург-батюшка» (Топоров 1987: 132). «Отец» или маскулинность для традиционного (патриархального) общества, как известно, является более ценной категорией[49]. В этом смысле Ленинакан снова вырывается вперед, взяв на себя роль отца государства. Кстати, к этому каламбуру любит часто прибегать и нынешний мэр Гюмри, даже предложивший «в целях ­децентрализации республики несколько министерств перенести в Гюмри как в hairaqaghaq [отцов­ский город]»[50]. То, что Гюмри является «городом-отцом», не раз отмечалось и во время репортажей 7 декабря по поводу годовщин землетрясения. Причем за по­следние несколько лет, после того как это определение прозвучало из уст гюмрий­ского мэра, оно стало еще одним нарицательным названием города и отчасти вошло в официальный дискурс, перекочевав из дискурса площадного.

Претензия Гюмри на «центр», на первое место среди других подобных городов время от времени дает о себе знать, перестраивая мир по разным принципам так, чтобы город занял лидирующее положение. Нескромность, стереотипная ­черта образа гюмрийца, наилучшим образом иллюстрируется заявкой на роль ­столицы культуры для стран СНГ[51]. Другая неожиданная ипостась лидирующего положения Гюмри появляется в диалоге Вардана Джалояна с Вазгеном Пахлавуни-Тадевосяном, где Гюмрийской биеннале предлагается создать некое интернациональное содружество разрушенных городов: Грозный, города в Сербии, Боснии, Косово, Афганистане и разрушенные землетрясением города Турции. Видя в разрушенном городе живую метафору постмодернизма, который, отказавшись от канона, живет на руинах искусства, авторы предлагают Гюмри взять на себя роль координатора проведения подобных мероприятий, пока какой-нибудь город не перехватил инициативы (Пахлавуни-Тадевосян и Джалоян 2003: 4). Мы уже встречались с опасением «перехвата инициативы» на роль центра. Создается впечатление, что Гюмри одержим страхом потери потенциального места очередного центра в «мире городов». Лучше всего ощущение своего центрального положения, иронизируя, определили сами гюмрийцы: «Мы знали, что мы — центр, но не думали, что, более того, эпицентр».

На новом гербе города, принятом 29 марта 2001 года, изображен строительный отвес (для определения вертикальности кладки стен), выходящий из центральной точки церкви, а его гиря уходит глубоко под центр — в «эпицентр». Не думаю, что идею именно эпицентра хотел выразить автор герба, Лева Гукасян, но в таком исполнении отвес действительно может читаться как ребус «эпицентра». Сходным образом отвес использован и в логотипе республиканской конференции «Исследования культурно-исторического наследия Ширака», проводимой в Гюмри раз в два года с 1996 года (автор логотипа — Ваан Топчян). Итак, каким бы центром / эпицентром ни был Гюмри, для его жителей он представляет собой «реальную» точку отсчета мира. Ср. шуточные стихи гюмрийского поэта-любителя:

Центр мира — Ленинакан. Ловил рыбу в Байкале не раз,

В Нью-Йорке я ел, Океана Тихого видал берега.

А в Лондоне пил, Но в Ленинакане понимаю тотчас,

Прошагал весь путь: Что и Чикаго — лишь деревня пред нас.

Париж-Сингапур. И если мне скажут: «У них Эрмитаж»,

Прошел и Урал, Я им в ответ: «А у нас — Трикотаж».

И двор за двором И если начнут воспевать их метро,

Москву познавал. — Так, сукин ты сын, а как же депо?..

(Царукян 2006: 669–670. Перевод мой. — Г.Ш.)

Если опустить иронию и амбициозные заявления людей искусства, то, конечно, землетрясение не только разрушило город, но и серьезно поколебало его позиции. Ощущение центра сохранялось и даже усилилось в первое после катастрофы время. Город действительно стал центром человеческой солидарности, сочувствия и благотворительности. Такую трактовку понятия «эпицентр» мы находим, например, в советских репортажах ТАСС: «Эпицентр разрушительного зем­летрясения стал в эти дни поистине эпицентром людской заботы, деятельного сострадания и ответственности» (ТАСС 1990: 19, ср. также «стал символом милосердия» — Зулумян 2006).

Сегодня школьники на уроках истории заучивают, сколько стран оказали помощь Армении в эти страшные дни. И, видимо, хорошо заучивают, поскольку в 90% школьных сочинений, конкурс которых я специально провела в трех школах, было указано, что городу оказали помощь 113 стран. Это также означает, что сведения многими учениками почерпнуты не столько из домашних рассказов, сколько из учебников, где информация о землетрясении сводится в основном к статистическим данным о потерях и масштабах гуманитарной помощи. Многие школьники старательно перечисляли первых лиц государств, посетивших Гюмри в эти дни, оценивая их внимание не меньше, чем оказанную этими странами материальную помощь.

Вопреки ожиданиям и обещаниям отстроить город за два года[52] начались тяжелые будни[53], которые совпали с экономическим[54] и энергетическим кризисом. Как определил председатель горсовета Гюмри Карлен Амбарцумян, «город пережил два землетрясения: природное и экономическое»[55]. Второе оказалось не менее тяжелым: город покинуло гораздо больше людей, чем он потерял во время землетрясения или эмиграции в первые три года после трагедии[56].

Зазвучала фраза о потерянном городе. Он стал игнорироваться новыми республиканскими властями, что было обусловлено войной, блокадой и тяжелым состоянием страны в целом. Жители разрушенного города, которые еще недавно находились в центре мирового внимания и теперь оказались вне всякого внимания, были не только обижены, они не видели никакого просвета. Именно тогда город «пошел по наклонной». Люди стали сравнивать Гюмри с третьим городом Ванадзором (бывший Кировакан), причем в пользу последнего[57]. В иерархии городов Гюмри, как мы видели, перемещается не шаг за шагом, а прыжками, но на этот раз не вверх, а вниз: горожане стали сравнивать свой город с селом[58] (ср. ­иерархический ряд: столица — город — деревня). А в тех немногих случаях, когда гюмрийцы сравнивают свой город с Ереваном, они указывают на несопоставимость масштаба: «Все теперь принадлежит Еревану и ереванцам. Есть масштаб один к одному, сейчас масштаб Ленинакана по сравнению с Ереваном 1:1 000 000. Сейчас у нас настолько мелкий масштаб, что нельзя даже сравнивать. Кто такой мэр, кто сейчас принимает его во внимание, о каком городе можно говорить, когда 95% принадлежат Еревану и лишь 5% — нам и все?!» (Шагоян 2003: 179). Вот еще одно мнение: «Во что превратили Ленинакан? В город второго сорта. Относятся настолько плохо, что даже марзпета [губернатора края. — Г.Ш.] назначают из Еревана. Это что же, значит, в Ленинакане нет людей? Нет таких умников, как нынешний марзпет или как инспектор милиции, как инспектор ГАИ, как заведующий таможней, как заведующий социальным отделом?»[59]. А гюмриец Вардгес Амбарцумян, противопоставляя свой город миру, опять возвращается к концепции центра, но на этот раз свергнутого, карнавально опрокинутого: «Раньше, когда Гюмри был благополучен, мир был в руинах, теперь мир благополучен, а Гюмри — в руинах»[60].

Видимо, такое восприятие городов в иерархической системе, но уже ереванцами, стало причиной того, что 33–36-метровые металлические конструкции, которые сначала предназначались для строительства в Гюмри кольцевой дороги[61], были перевезены в столицу и использованы для возведения ереванского Давташенского моста[62]. Как видим, положение «первого» действительно означает его приоритетность при удовлетворении материальных нужд. Эта ситуация снова ­напоминает «Культуру-Два» Владимира Паперного: «Влас Чубарь, выступая в 1937 году на съезде архитекторов (незадолго до ареста), говорил о недопустимости переноса московских приемов в города более низкого ранга» (Паперный 1996: 108). Для страны, переживающей экономический кризис и имеющей возможность построить только один из двух мостов, важных для развития соответ­ственно Еревана и Гюмри, «естественно», приоритет получает столичный мост, пусть даже за счет второго города.

С точки зрения республиканских властей, в сложившихся условиях удержание второго места за Гюмри — это обретение им потерянных позиций и в этом смысле почти равнозначно его восстановлению. Именно эту идею, по всей видимости, хотел передать гюмрийцам президент Роберт Кочарян во время предвыборного митинга в Гюмри: «Нашим Вторым городом был Гюмри и Вторым городом является сегодня! (апплодисменты)»[63].

«Мир городов» помимо иерархической структуры имеет также некую горизонтальную протяженность, где города не соревнуются, а сопоставляются по «сходству». Образ города становится более узнаваемым, если найти смежные, похожие на него города. В гюмрийском дискурсе упоминаются три города, с которыми второй город себя сверяет, находя общие черты.

С первым сопоставлением — Ленинград — Ленинакан — мы уже знакомы: оно позволяет видеть в Гюмри город искусства и некий «центр духовности». Даже новые здания, построенные после землетрясения, сверяются с питерскими. Так, очередной торговый центр с достаточно вычурной архитектурой тут же был окрещен «Эрмитажем».

Второй город-«побратим» — это Карс[64], напоминающий старый Гюмри своей архитектурой и населением. Этот город иногда называют городом-близнецом Гюмри, и «если человеку заранее не сказать, в каком он городе, то тот никогда и не поймет, что гуляет не в Гюмри, а в Карсе. Даже сегодня там такие же дома, такие же армянские вывески на них»[65]. «Гюмри в начале XIX века называли «маленьким Карсом»[66]. Сравнение с Карсом — это выделение образа старого «традиционного» Гюмри, отчасти сохранившегося в его ремесленном микрорайоне Слободка.

Третий образ, который то и дело появляется рядом с Гюмри, — это Ани, древнеармянский город (V–XVI века, ныне на территории Турции), один из наиболее развитых средневековых городов Армении, столица царства Багратидов (в X–XI веках), впоследствии полностью опустевший и превратившийся в величественные руины, которые туристы часто рассматривают в бинокль с пограничного гюмрийского поста. Архитектура Ани иногда противопоставлялась Гюмри[67], облик которого был лишен средневекового величия. Обнаруженный археологами средневековый культурный слой Кумайри изучен слабо, поскольку, несмотря на все возражения ученых, в советское время здесь стали возводить туристический комплекс (после землетрясения здание было подорвано в целях демонтажа[68]).

Культурный слой, соответствующий Анийскому периоду[69], был безвозвратно утерян, и у ленинаканцев так и не сложилось чувство родства с этим городом, хотя осознание его величия было всегда. Не случайно в новом гербе города верхний щит (по законам геральдики указывающий на то, «что герб принадлежит младшей ветви данного рода» — Похлебкин 2004: 109) занимает лев с анийского герба. Так, ставший символом города храм Всеспасителя (кстати, также включенный в новый герб Гюмри) был построен самоучкой по образцу Анийского храма Катогике на деньги горожан, ремесленных цехов в 1859–1873 годах. Легенда гласит, что мастер каждое утро садился в повозку и ехал в Ани, делал замеры и, вернувшись в Гюмри, застраивал соответствующую часть храма. В конечном счете было по­строено одно из наиболее высоких архитектурных сооружений Армении того ­периода (46 м)[70] с довольно смелыми пролетами. Приехавшие для экспертизы ­петербургские архитекторы, узнав, что такой храм построен мастером-самоучкой, не решились войти в здание. Поэтому, хотя строительство было окончено в 1871 году, храм освятили спустя только два года, после того как английский специалист дал разрешение на его эксплуатацию[71]. Храм, сделанный по модели Анийского и дважды разрушенный землетрясениями (в 1926 и 1988 годах), по иронии судьбы как бы воссоздает образ разрушенного Ани в центре Гюмри.

Именно эта церковь стала символом города, заняв законное место на гербе. Произошло это, видимо, потому что, во-первых, построена она на пожертвования горожан, во-вторых, однажды она уже пострадала во время землетрясения (в 1926 году) и была реконструирована в советское время, что само по себе было редким явлением. И, наконец, что наиболее важно, она изначально была задумана как предмет гордости, претендуя на позицию «самой-самой». Между тем, будучи самым высоким сооружением в регионе, этот храм, по мнению экспертов, не представлял собой особой архитектурной ценности, поскольку был построен с ошибками, неизбежными для строителя-самоучки. Он не включен в список архитектурных памятников, подлежащих охране государством[72]. Но его восстановление для гюмрийцев и особенно для мэра[73] стало не только делом чести, но и символом возрождения Гюмри. По словам мэра, «лишь в тот день, когда храм Аменапркич будет восстановлен, можно считать Гюмри восстановленным»[74].

В дискуссии, которая развернулась вокруг концепции восстановления этого памятника, были озвучены практически все подходы относительно восстановительных работ в Гюмри. Были рассмотрены почти все известные обществам охраны памятников тактики сохранения исторического окружения, которые «обычно рассматривают ряд ступеней — от минимального до максимального вмешатель­ства: от сохранения через консервацию и реставрацию к реконструкции и перемещению на новое место вплоть до создания новодела» (Линч 1982: 144). Применительно к Аменапркичу обсуждались разные варианты тактик: 1) разрушить до конца и расчистить территорию; 2) достроить сохранившиеся части камнем другого цвета так, чтобы был виден не только шов новостройки, но вся дополненная часть; 3) «разрушенную часть храма вместе с куполом предлагалось достроить в виде каркаса со стеклами, т.е. храм достраивался “прозрачно”, храня призрачную память о своем прошлом» (Абрамян 2003); 4) восстановление прежнего вида храма с минимальными технически необходимыми изменениями (например, из-за железобетонной прокладки стены храма должны были слегка утолщиться, что несколько меняло внутреннее пространство здания). Победила концепция реа­нимации, возврата к жизни функционирующей, а не превращение руин в «естественный» памятник о землетрясении (второй и третий варианты[75]), в чем был бы очевиден подход эстетизации преходящего[76], присущий, например, японской культуре. «Руины, словно возвращающиеся обратно в землю, ценятся повсеместно за эмоциональные оттенки, порождаемые их видом… Но в самой основе эмоционального удовлетворения лежит обостренное чувство течения времени» (Линч 1982: 152). Однако у города, так близко соприкоснувшегося со смертью, были «свои счеты» со временем и быстротечностью жизни, поэтому Гюмри старался не консервировать «гибель», а реанимировать «жизнь». Выбор реставрационного подхода к судьбе храма был обусловлен именно таким отношением к разрушенной архитектуре, отношением к живому человеку:

После землетрясения во время заседаний я всегда говорил, что раненых нельзя расстреливать. Тогдашнему марзпету Арарату Гомцяну я часто объ­яснял, что нельзя искажать, коверкать, унижать, демонстрировать инвалидность. В конце концов, ты же тем самым говоришь: «Ты человек ненормальный, твоя одна половина на месте, а второй половины нет», — или перекрашиваешь эту половину. Тогда как это один организм, одна структура, одна идея, одно творчество, которое родилось сразу, вместе. Ну и однажды Гомцян мне сказал, раз ты так уверен, пойди и сделай[77].

Антропоморфизация города получила буквальное воплощение и во время биеннале 1998 года, например, в концепции гюмрийского скульптора Альберта Варданяна, сделавшего «операционное вмешательство»: железными проводами он «сшил» трещину на одном из домов Гюмри. Человеческое отношение к «раненым стенам» гюмрийских зданий во время той же биеннале проявил и москвич Даниил Филиппов, представивший инсталляцию «Иглотерапия стены».

Что касается других подходов, возникших при обсуждении судьбы храма Всеспасителя, то некоторые из них имели неожиданное продолжение. Так, идея здания из стекла и металла получила другое воплощение[78]. Рядом со второй церковью св. Богородицы, выходящей на ту же площадь (бывшего Майского восстания), сын архитектора, реставрирующего храм Всеспасителя, архитектор Гарик Егоян спроектировал здание из стекла и металлической решетки для магазина аппаратуры. Новое здание сымитировало внутри стеклянной части блок соседнего с ним кинотеатра «Октябрь», сохранившегося во время землетрясения и ныне отреставрированного. В результате архитектор по-своему воплотил проект «здания-витрины» для демонстрации старины (в данном случае — имитации старого здания). Трансформация идеи стеклянной консервации храма Всеспасителя в застекленный макет прошлого (продолжения здания кинотеатра «Октябрь») является весьма остроумным решением, иллюстрирующим идею «временного коллажа» архитектора-семиотика Кевина Линча: «Для усиления сегодняшних ценностей и чувства потока времен я бы применил “временной коллаж” — творческое соединение разрушения и добавления, а в тех случаях, где в игру входят персональные отношения, я считаю естественным сохранение отпечатков столь же избирательно и нестойко, как это делает сама память» (Линч 1982: 163). Продолжением такого отношения к прошлому стало особое направление в строительстве Гюмри после землетрясения, которое пытается делать новое, сохраняя сходство со старым (ср., например, новое здание рядом со старым зданием текстильной фабрики или строящийся новый торговый центр на месте и по контуру «Десятиэтажки», бывшего центра квартального значения).

Возвращаясь к третьему собрату Гюмри — Ани, отмечу, что параллель между ними проводится больше как между городами-руинами, нежели живыми архитектурными комплексами. Не удивительно, что желание ереванских проектировщиков видеть Ани в восстановленном Гюмри и потому назвавших один из планируемых микрорайонов Ленинакана «Ани» не получило отклика у горожан. Новое название осталось лишь на бумаге, жители же города новый микрорайон называют по номеру — «58-й городок»[79]. Не прошло и предложение о переименовании центрального кинотеатра «Октябрь» в «Ани»[80]. Вопреки нынешнему мейнстриму переименований, кинотеатр сохранил свое советское название, которое воспринимается как часть истории «потерянного города» и тем самым рассматривается вне революционного контекста. Ани остался символом руин, сходство с ним в этом смысле невозможно не признать, но от него жители Гюмри стремятся избавиться. Судьба Ани, по мнению мэра Гюмри, наиболее нежелательный сценарий: «После землетрясения не верили, что город будет жить, думали, что повторится история Ани»[81].

Авангардисты, наоборот, считают, что руины могут стать неким образом города, который не только порождает отчаяние и чувство потерянности, но и может стать символом надежды. По их мнению, тяжелое впечатление от руин может быть смягчено путем их переосмысления. «В несчастье мы расщепляемся, наша личность превращается в руины. И от этого расщепления, как от расщепления урана, рождается свет. Именно в состоянии отчаяния начинают надеяться» (Пахлавуни-Тадевосян и Джалоян 2003: 6). Разработан даже проект фестиваля концептуального искусства, который мог бы развернуться в двух разрушенных городах, соединяя их по сходству в разрушенности и противопоставляя по цвету: белый Шуши — черному Гюмри[82].

Тем не менее руины больше воспринимаются как символ неосуществленных надежд. Так, руины Грозного могут быть интерпретированы как символ поражения российской идеи, руины Косово — европейской, а руины Гюмри — идеи международной солидарности[83]. В отличие от оценки авангардистов, гюмрийцы не хотели видеть в руинах символ надежды, потому авангардистский памятник из остатков искореженной машины не прижился в разрушенном городе[84]. То, что вполне адекватно могло быть воспринято в благоустроенном выставочном зале, не могло быть признано на естественном фоне разрушенного города[85], и памятник вскоре убрали. Видимо, искусство слишком стало походить на реальность, терялся смысл человеческого творчества, а результат больше напоминал видевшим землетрясение гюмрийцам неутешительные картины творчества стихии. После землетрясения жители Гюмри могли бы назвать его «городом надежды»[86], но не иносказательно, из-за руин, как это делает Вардан Джалоян (Пахлавуни-Тадевосян, Джалоян, 2003: 4), а желая видеть действительно восстановленный или новый город, без руин. Руины же для них остались как символ конца, а не начала.