Южный Кавказ: новые исследования. Введение

Цыпылма Дариева, Виктор Воронков

Виктор Воронков. Адрес для переписки: Центр независимых социологических исследований, 191040, Санкт-Петербург, а/я 193. voronkov@socres.spb.ru.

Цыпылма Дариева. Профессор антропологии, факультет международных региональных исследований, Университет г. Цукуба, Япония. Адрес для переписки: 1-1-1, Tennodai, Tsukuba-city, Ibaraki-prefecture, Japan, 305-8571 B 615, Institute of Humanities and Social Sciences, University of Tsukuba, ­Japan. tsypylma.darieva@inbox.ru. На момент подготовки номера являлась научным сотрудником и преподавателем в Институте европейской этнологии, Университет им. Гумбольдта, Берлин.

Южный Кавказ, или Закавказье, яркой характеристикой которого является культурное, религиозное и языковое многообразие, находится на сравнительно небольшой территории между Черным и Каспийским морями. На социально-политические процессы этого промежуточного пространства существенно повлияло геополитическое положение, всю историю делавшее государства Южного Кавказа ареной борьбы между конкурирующими державами. Особое внимание всего мира Южный Кавказ привлек к себе в последние два десятилетия, когда стал зоной политического «тектонического разлома» и его сотрясало от территориальных конфликтов и войн. Парадигма культурного многообразия накладывала отпечаток на формы репрезентеции прошлого и настоящего Кавказа, которые часто окутаны множеством легенд и мифов, связанных как с эпохой античности, так и с современными геополитическими играми.

Что касается столкновения интересов различных научных дисциплин, то и здесь Кавказ как регион является пограничной зоной, объединяющей и разъединяющей Европу и Азию. Именно Кавказ объявили частью своих исконных «владений» две столкнувшиеся здесь региональные дисциплины — славистика и исследования стран Ближнего Востока. Специалисты в одной из них — из-за продолжительного и устойчивого влияния Российской империи (а позже — Совет­ского Союза) на культуру, экономику и политику Кавказа, другие — в связи с наличием в регионе значительной доли мусульманского населения и не менее существенным давним влиянием переднеазиатских и ближневосточных культур.

Между тем Кавказ, имеющий продолжительную культурную историю и богатую «культурную мозаику», все еще остается на периферии международного научного интереса. Поражает слабая исследованность этого интереснейшего региона, что вызвано многочисленными причинами, которые обсуждаются в этом выпуске «Laboratorium» (в частности, в интервью с известнейшим российским антропологом Сергеем Арутюновым).

Несмотря на «европеизацию» системы высшего образования на Кавказе[1], мы сталкиваемся в государствах этого региона с процессами маргинализации науки в сочетании с территориальным изоляционизмом, оставшимся в наследство с советских времен. Очень трудно очертить общие контуры научного ландшафта в виду отсутствия живой дискуссии в сфере социальных наук как в самих государствах Южного Кавказа, так и с учеными соседних стран, в первую очередь России. Этот выпуск «Laboratorium» мы рассматриваем как начало обсуждения возможностей преодолеть оторванность кавказских социальных исследователей от современной профессиональной дискуссии, предлагая среди прочих антропологические работы молодых ученых, занимающихся вопросами трансформации повседневной жизни на Южном Кавказе после распада СССР.

Если отвлечься от некоторого роста числа исследований, проводимых ино­странными учеными (в основном антропологами), то следует признать, что сегодня социальные исследования на Южном Кавказе представляют собой достаточно скудный ландшафт[2]. Почему сами ученые Южного Кавказа не используют рост внимания к их региону для проведения серьезных исследований? Что тормозит здесь становление социальных наук? Нам представляется, что есть четыре важных причины создавшегося положения. Три из них в разной степени присущи всем постсоветским странам, включая Россию.

Во-первых, это отсутствие соответствующего образования, что связано с не преодоленными пока пороками советской системы образования. Уровень знаний студентов в большинстве случаев весьма уступает объему и качеству знаний студентов средних университетов Европы и США[3]. Конечно, сегодня появилась возможность получать образование в западных университетах, однако немногие могут этим воспользоваться, да и те позже не очень-то стремятся вернуться на родину. Необходимая для качественных изменений в преподавании радикальная реформа системы образования проведена лишь в Грузии, да и там она, по словам одного из ведущих сотрудников администрации Тбилисского государственного университета, тормозится и пока не доведена до логического завершения. По-прежнему нет квалифицированных преподавательских кадров. Одновременно следует отметить беспримерный всплеск ангажированности в социальных науках. Особенно это заметно в азербайджанских учебных пособиях по истории, да и вообще в исторических трудах последних двух десятилетий[4]. Общественные науки стали полем битвы этнических и государственных национализмов.

Другой причиной слабости развития социальных наук стало отсутствие профессиональной среды, где мог бы «вариться» молодой ученый. Конференции и семинары проводятся от случая к случаю. Научных работ издается крайне мало, в библиотеках отсутствует актуальная зарубежная литература, многие молодые ученые жалуются на нерегулярность выхода местных профессиональных жур­налов.

Здесь необходимо отметить региональную специфику Южного Кавказа в отношении организации местной научной периодики, которая печатается в основном на локальных языках. Об этой традиции, сложившейся в 1960-е годы, говорит в своем интервью Сергей Арутюнов[5].

Однако проблема заключается не столько в наличии или отсутствии местных изданий, сколько в «закрытости» этих журналов для российского или любого неместного читателя, не владеющего армянским или грузинским языками. При отсутствии элементарной «мобильности» этих журналов за пределами отдельно взятой страны складывается ситуация, когда доступ зарубежных коллег к материалам и обсуждениям весьма ограничен.

В академических институтах и университетах во многом сохраняются уровень и правила организации «советской» общественной науки. Эти правила диктуются старшим поколением ученых, которые по-прежнему занимают все командные места в академическом истеблишменте (в меньшей степени это касается Грузии).

Третья причина «застоя» заключена в трудностях выживания за счет профессиональной академической деятельности. Это, впрочем, характерно для большинства постсоветских стран. Оплата научного труда (особенно молодых ученых) крайне низка, требует множественной занятости и не оставляет времени на глубокие исследования. Типичен ученый, который преподает сразу в нескольких вузах, подрабатывает на рынке опросов и участвует параллельно в нескольких около­научных и вовсе не имеющих отношения к науке инициативах. Грантовые программы местных и представительств иностранных фондов не предполагают проведения серьезных исследований, а решения о выделении поддержки часто носят келейный характер[6].

Все это ведет к тому, что молодые люди ищут возможности делать научную карьеру за рубежом. Там они стремятся получить соответствующее образование и позицию для проведения исследований. Создается впечатление, что уехало бы молодежи много больше, если бы не одна особенность ситуации в странах ­Южного Кавказа. И здесь следует отметить решающую роль в противодействии становлению академической науки на Южном Кавказе еще одной — четвертой — причины. Речь идет о действии в регионе многочисленных международных организаций, присутствие которых парадоксальным образом довершает обескровливание социальных наук. Дело в том, что чуть ли не каждый образованный и знающий иностранные языки молодой человек без особого труда найдет в таких организациях рабочее место, где заработная плата может на порядок превышать среднюю по стране. А в сравнении с крайне низкой оплатой труда ученого в научных учреждениях не возникает сомнений в том, какое место работы выберет молодой человек. Так что если эмиграция сохраняет шансы сделать научную карьеру, то уход из науки в сотрудники упомянутых организаций есть самый яркий пример «утечки мозгов». Нельзя не признать, что ряд этих международных организаций время от времени проводит какие-то социальные исследования (исследовательские проекты — вовсе не цель деятельности таких организаций). Однако эти исследования носят сугубо прикладной характер, не соотносятся с академическими критериями научности, ангажированы задачами организации. Что особенно печально, в большинстве своем их результаты часто недоступны для широкой публики.

Впрочем, бывают случаи, когда иностранный фонд готов делать инвестиции в профессионализацию молодого поколения ученых на самом Кавказе. Исключительно успешной на фоне формальных инициатив других организаций следует признать специальную программу для молодых исследователей из стран Южного Кавказа, инициированную немецким Фондом имени Генриха Бёлля (Heinrich Böll Stiftung), который открыл свое представительство в регионе в 2002 году. В первый же год Фонд поддержал около 30 исследовательских проектов социологов, историков и урбанистов (в последующие годы это число постепенно сокращалось). Каждого из отобранных в результате конкурса исследователей курировал кто-то из известных ученых стран Южного Кавказа, России и Германии. Наиболее удачные работы ежегодно публиковались Фондом в сборниках статей (рецензии на некоторые из них вы найдете в этом номере «Laboratorium»), представивших читателю множество не звучавших ранее имен талантливых ученых. Эта программа дала старт целому ряду успешных исследовательских карьер, новых для региона направлений и методов исследования. Фамилии бывших стипендиатов стали все чаще появляться в зарубежных академических журналах. В этом номере «Laboratorium» читатель может ознакомиться со статьями нескольких выпускников бёллевской программы (Юлия Антонян, Тамар Зурабишвили, Сергей Румянцев, Гаяне Шагоян)[7].

Статьи Эльзы-Баир Гучиновой, Гаяне Шагоян и Юлии Антонян частично базируются на их первоначальных версиях в виде эссе, размещенных в рамках весьма оригинального форума на страницах виртуального фестшрифта, посвященного шестидесятилетию армянского этнолога, заведующего отделом современной этнографии в Институте археологии и этнографии Академии наук Армении Левона Абрамяна (www.levonabrahamian.am). Учитывая все сложности в развитии социальных наук, региональную оторванность и постсоветский «застой» в профессиональной дискуссии на Кавказе, создатели этого сайта внесли свой альтернативный и живой вклад в научную жизнь Еревана. Рецензия на этот необычный приватно-публичный научный форум включена в этот сборник.

Если ранее одним из факторов возникновения и сохранения культурного многообразия на Кавказе были горы (Анчабадзе и Волкова 1993: 6), то после распада Советского Союза более серьезные препятствия для взаимообмена создали локальный национализм и этноцентризм. Они и стали основной причиной научной оторванности и демонстрации идеологического местничества в закавказских науках — истории, социологии и этнографии. Как отмечает Виктор Шнирельман (2003), этнические трения и конфликтная ситуация создавали атмосферу хорошо ощутимой угрозы этническим ценностям, политическому и территориальному статусу отдельных этнических групп, заставляя местную интеллигенцию консолидироваться. В этих условиях доминировала корпоративность и ни о каком плюрализме исторических версий речи быть не могло; несогласные тут же оказывались в социальной изоляции (517).

Все это вкупе с традиционным советским подходом к локальной организации науки сыграло немаловажную роль в маргинализации (из государственной пер­спективы) серьезных исследований.

Что касается зарубежных исследований, то они постепенно преодолевают привычную экзотизацию поля[8] и стараются выйти за рамки «постколониальных» исследований. Экзотизация окружающего имеет давние корни (с середины XIX ве­ка) в «русском ориентализме», исторической традиции конструирования мифического Кавказа под влиянием произведений русской литературы, исскуства, средств массовой информации, советской этнографии и, наконец, внешнего восприятия повседневной жизни. В социалистическую эпоху образ Кавказа шлифовался под влиянием доминировавшего дискурса о «дружбе народов» и «восточном гостеприимстве».

После распада Советского Союза в связи с затянувшимися конфликтами на Северном Кавказе, экономическим упадком, интенсивной трудовой миграцией жителей закавказских республик в Россию и, наконец, войной в Южной Осетии в 2008 году российские средства массовой информации формируют враждебный собирательный образ Кавказа, закрепленный в расистском термине «лицо кавказской национальности». В ответ на недружелюбное поведение северного со­седа на Кавказе распространяется существенное охлаждение интереса к России, а в области социальных наук происходит дальнейшая локализация, национализация и общая маргинализация. (Впрочем, последнее наблюдается и на многих других территориях постсоветского пространства.)

Сегодня Кавказ (как Северный, так и Южный) стал идентифицироваться с вооруженным насилием, жестокостью, клановостью, трайбализмом, этническими конфликтами и локальными войнами. Нет ничего удивительного в том, что многие политологи и историки сфокусировали свое внимание на изучении национальной идентичности, коллективной памяти, политического ислама, «межэтнических» отношений (Гордин 2003; Шнирельман 2003; Тишков 2007; Цуциев 2007; Мамедли 2008; Auch 1996; 2004; Shnirelman 2001; Cornell 2001; 2002; Lynch 2003; Champion 2004; Reisner 2004; Wheatley 2005; Soghomonyan 2004; Yunusov 2007; King 2008).

В силу глобализации и формирования нового геополитического статуса Кавказ с его энергетическими ресурсами и транспортной значимостью приобретает новое значение, а вместе с этим начинает интересовать западных антропологов, лингвистов и историков. Южный Кавказ становится своеобразным фронтиром для социальных исследователей, постепенно осваивающим его. В современной дискуссии одним из интересных направлений в истории и социальных науках является микроуровневый и более детальный антропологический подход к изучению социальной жизни без экзотизации местных представлений и практик.

Так, историкам после приобретения закавказскими республиками независимости представилась возможность доступа к государственным и бывшим партийным архивам. Не случайно историки обращаются к анализу национализма и становления и функционирования институтов советской власти в регионах. Кавказ стал полем изучения природы «большого террора», сталинизма и коллективных форм насилия на территории «одной шестой части суши», как это отмечено в трудах немецкого историка Йорга Баберовского (Baberowski 2003; 2007). Здесь стоит подчеркнуть и новизну подхода в описании истории сталинизма на Кавказе Баберовским, который анализирует архивный материал на необычном для историков микроуровне через призму повседневной жизни, социальные практики, отношение городского и деревенского населения к власти, а также через индивидуальные биографии[9].

Такой «антропологический поворот» в истории и социальных науках все больше и больше приобретает популярность в разных научных сообществах и в России (Прохорова 2009: 13). Суть его заключается в смещении центра анализа с макроуровня политических и общественных абстракций и национальных героев на микроуровень повседневной жизни человека, социальных практик малых групп и поведенческих моделей различных субкультур. В социальных науках явно наблюдаются качественный прорыв в сфере методологии и взрывной характер использования антропологических методов исследований, в основе которых лежат включенное наблюдение, продолжительные полевые исследования и давно уже вошедший в моду интерпретативный принцип «насыщенного описания» Клиффорда Гирца (Geertz 1973).

В то же время хочется добавить, что за последние двадцать лет и в самой антропологической науке произошла постмодернистская эмансипация. В процессе самокритики по отношению к чрезмерной культурализации социального мира и примата статичности репрезентации коллективных миров в западной антропологической науке центры анализа существенно сместились в пользу признания плюралистского и индивидуального видения миров. Классическое исследование отдаленного селения племени нуэров в рамках целостного «поля» перекочевало вместе с предметом исследования во множество фрагментов и уровней городского пространства глобального мира. Вместо видения структуралистски ритуализированных общин антропологи предлагают более гибкое описание того или иного быстро меняющегося культурного феномена, видимых и невидимых линий разлома привычных поведенческих паттернов, активной позиции человека и многонаправленности обществ в контексте «транснационального» и «космополитичного» (Taussig 1987; Strathern 1999; Humphrey 2002; Appadurai 1996; Schiller 2004).

Что касается последних работ западных социальных и культурных антропологов, посвященных обществам южно-кавказского региона, то здесь следует подчерк­нуть следующее. С одной стороны, в отличие от многих российских специалистов-этнографов, западные ученые предпочитают проводить длительные полевые исследования в одном или нескольких местах. Достаточно хорошее знание местных языков дает им преимущество в более глубоком изучении того или иного социального феномена «изнутри». С другой стороны, владея армянским, грузинским или азербайджанским, западные этнологи и лингвисты имеют трудности с русским языком и потому остаются вне научной дискуссии. Она до сих пор во многом проходит на этом языке, который, несмотря на падение его значения на Кавказе, сыграл здесь существенную роль в становлении сообществ, их модернизации, а также стал своеобразным мостом в развитии науки.

Возникновение социальных контуров «кавказской реальности» и истории репрезентации культуры насилия и плена во взаимоотношениях между Россией и Кавказом описывает Брюс Грант в своей последней книге (Grant 2009). В среде англоязычных антропологов эта книга уже сейчас вызвала дискуссию о проблеме источников этнологических исследований, поскольку проведенный анализ полностью опирается на существующую литературу о Кавказе, поэтические произведения, беллетристику и кинофильмы советской и царской эпох[10]. С учетом того что не все владеют русским языком, книга Гранта, несмотря на нехватку этнографических данных, является весьма ценным вкладом в изучение «культурной мозаики» и транформации социальных ценностей в кавказском регионе.

Ряд серьезных исследований был проведен западными этнологами в пост­советской Грузии. Пауль Маннинг изучает культурную историю грузинской интеллигенции, архитектуру, словесность и материальную культуру городского населения Грузии, повседневные практики потребления и «раскручивания» брендов различных сортов напитков (Manning 2009: 71–102; www.dangerserviceagency.org). Его работы о культуре питья и общения в эпоху становления капитализма, социализма и постсоциализма перекликаются с глубоким анализом феномена грузинского застолья в постсоветской Грузии, проделанным немецким этнологом Флорианом Мюльфридом, рецензия на книгу которого включена в этот номер журнала (Mühlfried 2006).

Стоит упомянуть работы немецких исследователей Яна Кёлера (Koehler 2000) и Барбары Кристоф (Christophe 2005), попытавшихся раскрыть особенности культуры мужских союзов в Грузии, социальной организации городского насилия и роль коррупции в грузинском постсоветском обществе.

Одна из самых интересных работ о Грузии за последние десять лет создана голландским этнографом, преподавателем Лондонской школы экономики и политической науки Матийсом Пелькмансом, который написал «социальную биографию» турецко-грузинской границы после падения железного занавеса в Аджарии (Pelkmans 2006). В 2007 году американское Общество антропологии Европы присвоило Пелькмансу приз имени Уильяма Дугласса за научный вклад в изучение повседневной жизни жителей трех аджарских городов, отметив блестящий анализ практик преодоления страха, конструкции новых идентичностей и популяризации перехода из ислама в христианство как стратегии выживания в новом национальном государстве. Рецезия на эту книгу также включена в этот номер журнала.

Что касается изучения постсоветской повседневности в Армении, то наиболее яркие работы приходятся на начало 1990-х годов, когда американские антропологи Нора Дадвик (Dudwick 1994) и Стефани Платц (Platz 1996; 2000) мужествен­но вели включенное наблюдение во время Карабахской войны и энергетического кризиса. В 2004 году в Берлине при Институте европейской этнологии начались исследования по транснациональным репрезентациям и перекодировке коллективной памяти в (пост)социалистической Армении[11]. Новый проект посвящен актуальным вопросам трансформации городского публичного пространства в трех закавказских столицах (Darieva 2008).

Что касается Азербайджана, то эта часть Кавказа остается до сих пор в основном «закрытой» для социальных исследователей. Возникает вопрос: в чем причина отсутствия научных интересов к этой стране? Правда, за последние десять лет вышли несколько интересных работ. Гюлия Демирдирек, как и Ингрид Пфлугер-Шиндельбек, обращаются к таким классическим темам этнологической науки, как меняющаяся система родства, народная религия и гендер в городском и сельском контекстах Азербайджана. Лале Ялчин-Хекманн, руководитель группы изучения социального гражданства на Южном Кавказе при Институте этнологиче­ских исследований имени Макса Планка, рассматривает антропологию экономики со­временной азербайджанской свадьбы, а также новые практики отношения к имуществу и земле после распада колхозов (Demirdirek and Whitehead 2004; Pfluger-Schindlbeck; Yalçın-Heckmann 2007; 2009).

Исходя из активного участия антропологов в исследованиях Южного Кавказа в сфере социальных наук в основу этого тематического выпуска журнала мы по­ложили результаты исследований с «антропологическим уклоном». Нам представляется, что это одно из самых интересных направлений в изучении социальной действительности, поскольку микроуровневый и более детализированный антропологический подход позволяет подойти к изучению процесса трансформации социального мира и социальной идентификации без лишней экзотизации локальных представлений и практик.

Эти исследования касаются динамично изменяющегося социального пространства на Кавказе: миграций и их воздействия на современное общество, меняющихся гендерных отношений, повседневных практик выживания в эстремальных условиях, процессов упадка и восстановления городской и сельской жизни.

Составители и редакция выражают искреннюю благодарность Нино Лежава, Руслану Барамидзе, Севиль Гусейновой и Гаяне Шагоян за ценные замечания и помощь в оформлении ссылок на литературу на кавказских языках.